Владимир Набоков известен не только как русский, но и как американский писатель. «Лолита» изначально была написана на английском языке, а существование авторского русского варианта продиктовано лишь страхом писателя, что книгу переведут очень плохо.
Тем не менее, Набоков не сразу стал чисто англоязычным писателем. И поступил, наверное, правильно, выпустив «Истинную жизнь Себастьяна Найта», где главный герой русский, но действие уже происходит в Англии и в континентальной Европе.
Как и в «Отчаянии» — романе берлинского периода, когда Набоков публиковался под псевдонимом Сирин — главный герой сам пишет роман, который попадает в руки читателю (или не сам :)
Перевод
Так как книжка англоязычная, то на русском языке нам доступен только перевод. Причем не один, а сразу три. Начав знакомство с версии господина Барабтарло (2008 года, самая свежая), я быстро отказался от этой идеи, так как данный персонаж полагает уместным использовать в тексте слова, намеренно написанные с орфографическими ошибками для передачи атмосферы™.
Поэтому достаточно быстро я перешел к версии, которую предложили Горянин и Мейлах в 1993 году. Она меня вполне устроила и я обошелся без перевода Ильина (1991 год). Однако все равно приходилось периодически заглядывать в оригинал. Переводчики честно признаются, что невозможно перевести следующее предложение на русский язык:
And if, as often was the case with him, the 'whys' of his behaviour were as many Xs, I often find their meaning disclosed now in a subconscious turn of this or that sentence put down by me.
Такие места — когда необходимо в русском переводе английского текста передать русскоязычные реплики — всегда казались для меня неподъемными. Еще начиная с каких-нибудь голивудских блокбастеров, где главный злодей или даже эпизодический герой оказывается русским, а мы смотрим фильм в России по Первому каналу.
He took his bowler which lay on the seat near him, put it on carefully (his Adam's apple rolling up and down), and then, with a shiny smile, briskly took it off to me.
'My name is Silbermann,' he said, and stretched out his hand. I shook it and named myself too.
'But dat is not English,' he cried slapping his knee. 'Dat is Russian!
Gavrit parussky?
I know also some odder words... Wait! Yes! Cookolkah — de little doll.
И, конечно, главная анаграмма романа Sebastian Knight = Knight is absent доступна только в оригинале.
Избранные цитаты
Набоков продолжает активно не любить Фрейда:
Вы, похоже, намекаете, что всем нам следует хранить черную тайну его успеха, то бишь проезд во втором классе по билету третьего или, если такого сравнения недостаточно, потворство вкусам худшей части читателей — не тех, кто упиваются детективами, благослови, Боже, их чистые души, а тех, кто раскупят последнюю пошлятину, если она сляпана в «современном духе» с приправой Фрейда, или «потока сознания», или уж не знаю чего, но не понимают и не поймут, что эти премилые нынешние циники — попросту племянницы Марии Корелли и племянники старой миссис Гранди.”
Про римский шатер, который всегда со мной:
Мрачная страна, господа, страшная, и если я в чем в сей жизни убежден, так это в том, что никогда не променяю свободу своего изгнания на злую пародию родины…
Очень мило:
— Выглядишь ты неважно, — сказал я.
— Неважно так неважно. Пельмени есть будешь?
— Ты еще помнишь, что это такое?
— А почему бы мне не помнить? — сухо отозвался он.
Вообще, у Набокова хорошие диалоги:
— Да, — сказал он, — если нужно добрый кожа, помощь, портсигары, подтяжки, консультация, боксерские перчатки…
— Пятое и, может быть, второе, — сказал я.
Про осознание себя:
И причина его неприкаянности состояла не в том, что он, такой нравственный, жил в безнравственном веке (или наоборот — безнравственный в нравственном), не в теснящем душу сознании, что его юность зачахла в этой юдоли, где фейерверки слишком часто сменяются похоронами, нет — он просто открыл, что пульсы его внутреннего бытия куда наполненнее, чем у других.
О том, как трудно облечь в плоть мысли (чтение книжек помогает, кстати):
Война его со словами была необыкновенно жестока по двум причинам. Первая, общая для писателей его склада, связана с наведением мостов над пропастью, разделяющей мысль и выражение; исступляющая уверенность, что нужные слова, единственные слова ждут в туманном отдалении на другом берегу, а еще неодетая мысль, громко взывающая к ним через бездну, бьется, дрожа, на этом.
О писательском приеме, но все равно о том же:
Это все равно, как если бы художник сказал: «Смотрите, я вам сейчас покажу картину, изображающую не пейзаж, а несколько способов его изображения, я верю, что гармоническое их сочетание заставит вас увидеть пейзаж таким, как я хочу».
О счастье и почему его не должно быть много:
Знаешь, чем огромней было наше счастье, тем туманнее делались его очертания, размывались края, и вот оно истаяло вовсе.
Про процесс засыпания:
Я попытался закрыть глаза и задремать, но изнанка век была выстлана текучим узором, крошечные световые узелки проплывали на манер инфузорий, зарождаясь в одном и том же углу.
Про девушек:
Он, помнится, говаривал, что бойкие девы умом непрытки, что ничего нет скучнее, чем охочая до развлечений красотка. И даже больше: если внимательно приглядеться к самой что ни на есть прехорошенькой особе, покуда она источает сироп банальности, в ее красоте наверняка отыщется какой-нибудь маленький изъян, отвечающий изъяну ее мышления. Он, может, был и не прочь отведать яблока греха, ибо, исключая грехи против синтаксиса, к идее греха был равнодушен; но получить взамен яблочное желе — патентованное и в банках — увольте. Он мог простить женщине легкомыслие, но дутую таинственность — никогда.
Иногда кажется, что Набоков пишет про себя:
<...> он сам давно их уничтожил, так как принадлежал к тому редко встречающемуся разряду писателей, которые знают, что ничего, кроме окончательного произведения, т. е. напечатанной книги, не должно оставаться; что книга как таковая не может сосуществовать со своим призраком в виде неотделанного манускрипта, у которого все его недостатки выставлены на обозрение, вроде мстительного привидения с собственной головою подмышкой; <...>
Как известно, Набоков был против того, чтобы его последний роман «The Original of Laura» был опубликован в случае, если он его не завершит. У Дмитрия Владимировича на этот счет оказалось иное мнение.
Замечания Барабтарло
Несмотря на ужасный перевод, господин Барабтарло составил неплохое послесловие, где сжато и внятно пояснил некоторые тонкости романа. Думаю, следующие цитаты окажутся небезынтересными.
В «Лолите», в «Бледном огне», в «Аде» где раньше, где позже выясняется, что взгляд протагониста на вещи скошен из-за глубокого изъяна в миропонимании и антропологии, вледствие чего нравственное чувство оказывается искаженным под действием какой-нибудь преобладающей страсти, которая сушит способность понимать других людей и приводит к патологическому солипсизму. В границах своей повести каждый из трех этих гомодиегетиков — одаренный, тонкий, превосходный наблюдатель, замечающий массу важных подробностей и умеющий их верно и ярко выразить, но не способный ни связать их, ни понять их значения. Эти задачи оставляются читателю, которому принадлежит окончательная, исправленная версия повествования.
Каждый год, начиная свой курс лекций по европейской литературе в Корнельском университете, он [Набоков] внушал студентам, что «книгу нельзя просто прочитать, а можно только перечитывать. Хороший читатель, большой читатель, деятельный и изобретательный читатель — всегда перечитыватель». И когда, добравшись до конца книги Набокова, «деятельный читатель» вдруг понимает, что повествователь оказывается совсем не тем лицом, за которого он его принимал, тогда выход из вымышленного мира освещается новым и странным освещением, предвещающим существенно иной опыт при последующих чтениях.
Читатель, добровольно попавший в страну чудес Набокова, оказывается в положении китайца, не могущего решить, ему ли снится бабочка, он ли ей, или оба они снятся кому-то третьему, — и тут эта эпистемологическая неизвестность разрешается посредством стилистической симуляции действительности, т. е. литературным искусством Набокова, которое должно постепенно, тонкими приемами обнаружить свою искусственность.
А теперь главный спойлер для тех, кто не понял, о чем книжка:
На поверхности дело обстоит так: тонкий человек, но неуверенный в своих способностях биограф В. пишет жизнеописание блестящего писателя, но неуверенного в себе человека, своего сводного (точнее, единокровного) брата Севастьяна Найта. Но, по мере того как книга перечитывается по восходящей дуге, открываются один за другим новые возможности ее повествовательного устройства. Вот они, в этой восходящей последовательности:
1. В. описывает жизнь своего покойного сводного брата.
2. Дух Севастьяна водит В. по мирам фантазий Найта, подобно тому как дух Виргилия водит повествователя поэмы Данте.
3. В. сочинил своего сводного брата.
4. И сам В., и все его сочинение — плод воображения Севастьяна.
5. И В., и Севастьян выдуманы «третьим лицом», но неизвестно, за кем последнее слово.
Вообще говоря, исследования творчества Набокова порою не менее интересны, чем его книги. Среди замечаний ономастического характера встречается и такое:
На тему литературных следов Чехова в романе мною некогда была написана не совсем серьезная статья, но и в самом деле, ввиду стольких сближений и соответствий, трудно отмахнуться как от нелепого совпадения от того, например, обстоятельства, что Лариса значит «чайка» по-гречески или что загадочный д-р Старов — анаграмма д-ра Астрова.
Напоследок несколько слов про «Защиту Лужина»
Сходство, даже, может быть, и сродство художественных словесных композиций с музыкальными и шахматными настолько удачно, что Набоков сделал его главной темой своего третьего романа, «Защита Лужина». Перечитыватель тем самым и следопыт, и исследователь, и в известном смысле он не просто «читает» книгу, а если и читает, то так, как читают партитуру или запись шахматной партии: он разыгрывает ее, исполняет сочинение автора, пытаясь в движениях и ходах верно угадать его замысел. Перечитывание, таким образом, есть род репетиции. Но с какой целью? Я думаю, что Набоков верил, что хорошо придуманный и без помарок построенный мир может посредством какой-то телескопической аналогии открыть строителю нечто иначе невидимое и непостижимое в этом мире, а если повезет, то приоткрыть нечто неисследимое и в том.
Впечатление от книги
Набокова любят не только за прекрасный слог (который частично теряется в переводе), не только за первоклассные сюжеты (к которым привыкаешь, как ко всему хорошему), но еще и за недосказанность, которая делает его великим. Кажется, что вот-вот получишь ответ на все вопросы мироздания — и книжка заканчивается. Точно так же, как заканчивается «Истинная жизнь Себастьяна Найта». Повествователь так выражается о книге брата:
Иногда я переворачиваю страницы Себастьянова шедевра, и мне кажется, что «абсолютное решение» тут, что оно скрывается на какой-то слишком бегло прочитанной странице или сплелось с другими словами, чей привычный вид меня морочит. Я не знаю другой книги, рождающей подобное ощущение, — а может быть, именно этого и хотел автор?
Мне этот момент напоминает сцену из фильма «The Usual Suspects» с Кевином Спейси, где его герой говорит: «And like that... poof... he's gone».
