Обычно не нужно слушать артистов, потому что они глупые. Если человек умеет петь и разбирается в аранжировках, это ни о чем не говорит. Но иногда так совпадает, что умный человек становится еще и популярным. При этом на человека не нужно смотреть, как на продолжение его творчества. Оно свою роль сыграло, мы узнали про человека, дальше можно слушать непосредственно его, а не лирического героя.
Но такие совпадения большая редкость. Может, человек десять на весь русский шоу-бизнес. Тем эти люди дороже. В случае Шнура можно даже найти какие-то объяснения. У него есть незаконченное высшее философское образование (как и у Кортнева, кстати). Поэтому когда он цитирует Хайдеггера или Барта, это не похоже на разговоры либеральной интеллигенции с карго-культом философского дискурса. На «дилетантских чтениях» (см. дальше) Дымарский отвечает, мол, мы можем глубоко уйти в философию, когда Шнуров отсылает к ризоме Делеза. Штука в том, что Шнуров может уйти, а Дымарский — нет. Потому что Шнуров знаком с источником.
Здесь же возникает главная проблема нонфикшена. Знания человека, прочитавшего оригинал, и знания человека, прочитавшего научно-популярную адаптацию существенно разнятся. При этом у второго создается ложное чувство причастности к научному знанию. Но сейчас не об этом, а о Шнурове и результатах его интеллектуальной работы, которую мы можем наблюдать в многочисленных интервью.
Есть старые интервью Шнурова, например, «На ночь глядя» и «В гостях у Дмитрия Гордона». Оба 2010 года и очень скучные. Скучные, потому что и там, и там говорят о самом Шнуре. Задают одинаковые вопросы: расскажите про мат, про хулиганство и про то, как вы показываете хуй.
Сейчас Шнур стал мегапопулярным и ему начали задавать вопросы о том, как жить. Универсальные жизненные советы интереснее информации о конкретном человеке.
Школа злословия
На любом книжном развале кроме философии на тот момент ничего не продавалось. И если ты вообще был читающим человеком, мимо этого пройти просто не мог. Уж не говоря о том, что каждая пенсионерка зачитывалась «Розой мира» и я пытался в этом разобраться, неужто это та единственная книжка, которая в принципе может быть. Конечно, нет.
Очень сложно смотреться в зеркало. Особенное, если оно показывает гадость. Я нахожу во всех русских классиках частичку своего идиотизма.
Я подсунула подруге де Кюстина, «Россия в 1839 году». Выслушиваю рыдания, как же это может быть, это означает, что это было всегда, а это означает, что у нас нет вариантов.
В России за 10 лет меняется все, а за 200 — ничего. Абсолютно не изменилось рабское восприятие мира и чувство хозяина где-то в спинном мозге. Если у тебя нет хозяина, то тебе плохо, то ты ищешь его. Тебе нужен какой-то дяденька, который говорил бы что делать: сегодня картошку копать или за свиньей убраться. А что изменилось за последние 10 лет? Исчезла вера в светлое будущее, иллюзии. Откуда такой рост цинизма? Весь мир уже открылся перед тобой и тебе нужно как-то закрыться от него, выжить в этой ситуации. Поэтому ты становишься циником, поэтому тебе все смешно, поэтому бесконечные у нас юмористы и шутники остались.
Самая странная история, что я 36 лет живу, и в этой стране мне все время говорят, что у нас было великое прошлое и великое будущее. А великое настоящее все время где-то проебано.
Искусство — это попытка наебать жизнь.
Дилетантские чтения
Есть некоторе настоящее, в котором мы существуем. История — попытка из отдельных фрагментов, артефактов прошлого составить мета-рассказ. Почему появилась в эпоху постмодерна фигура футуролога? Ровно потому, что в нашем посмодернистком настоящем возможны обе проекции: как в прошлое, так и в будущее. И они фактически развнозначны. В настоящем есть следы и того, и того. Футурология — это наука? Значит, и история это наука.
Ели смотреть с позиции модернизма, есть высокое искусство, есть низкое искусство. И вот они противостоят друг другу. И когда мы говорим о культуре, мы низкое исключаем. А массы — термин Ортега-и-Гассет, начала 20 века. Об этом нужно забыть, мы живем в совершенно иной ситуации. Никакой массы нет, все это совершенно фрагментированно.
Любая культура массовая. Если вы обратите внимание на последнюю рекламную кампанию Луи Виттон, в которой участвует «Мона Лиза», тогда где вы увидите не массовую культуру? Все съело друг друга и все принадлежит всему. Покажите мне ту аристократию, которая является элитарной. Будет аристократия — будет элитарная культура.
Все это наследие немецкого романтизма. Вот этот образ художника, который в грязном шарфе сидит и разговаривает с музами. Тот композитор, который буквально перекладывает музыку сфер на ноты, чтобы мы все услышали, чтобы у нас сердце затрепетало. И потом у нас возникает главная фигура отечественного точно шоу-бизнеса — это Ван Гог. Непримеримый борец с деньгами. Просто всей своей жизнью показывает, как нужно, блядь, быть художником. Режь уши, сходи с ума, жри краски. Но ни копейки не бери. И далее какая-нибудь романтическая девушка, сидя где-нибудь у себя в квартире в Купчино, читает «Письма к брату Тео». Ох, епт твою мать. Я так и хочу жить, я хочу быть той художницей.
Что есть рок? Это некий индивидуалист, человек с микрофоном, с гитарой, выходящий к толпе и резонирующий с ней, и говорит языком толпы, как бы человек из народа. Здесь какие мотивы? Есть мотив демократизации: наконец-то толпе дали микрофон и есть яркий делегат и представитель, который говорит зис баба люба шиз сай бейби. Блядь, дали микрофон людям — и они сказали. Это последние всполоки модернисткого проекта, этого индивидуализма, конвульсия. Человек что-то прокричал невнятное и тут же, сказав, что я выражаю себя, тут же стало массовым достоянием. Это кончилось.
У меня нет строгой дифференциации, что есть рок, а что есть не рок. У меня есть такое понимание, что есть какой-то большой феномен под названием популярная музыка конца 20 века. Термин попса родился у нас здесь в СССР. Он родился потому что был некий официальный язык, некий официальный дискурс, который транслировался по телевизору, были официальные певцы, которые отражали политику партии. Далее появился рок, который должен был всеми частями тела и в том числе музыкальными отталкиваться от этой попсы. Им нужно было разнести как-то эти понятия. Есть рок, значит, должна быть попса. Такое некое противостояние. Попса — это то, что по телевизору, а рок — это когда, блядь кассету переписал, подлинность! С миллицией, звук отвратительный, в накуренном помещении, все хуево. И главное, чтобы протест был!
C тех пор, как я понял, что у меня нет душы, для души я ничего не слушаю. Глупо слушать для того, чего нет. Поэтому я слушаю для ушей, для мозга.
Интеллигентный человек должен слушать вообще все. Вот любит — не любит, это девушкам оставьте, это их. Я анализирую. Совесткий рок — ровно такая же байроническая программа, где герой противостоит миру, который агрессивно настроен против этого героя, герой сопростивляется. Что тоже наследие романтизма. Нужно понимать это как последний бой романтизма против наступающего сегодняшнего дня. Где Курехин назвал Ленина грибом, мы видим, что это ризома, что в принципе здесь нет никакого героя. Потом мы прочитали Барта «Смерть автора», смерть героя, смерть читателя, все смерти уже произошли. Русский рок нам кажется контекстуально возможным только в советскую эпоху, как музыка не сильно информированных людей. Парадигма рока — это 19 век. Благодаря железному занавесу, мы остались в 19 веке. Благодаря немецкой системе образования мы до сих пор заканчиваем школу петршулле. Мы в этой эпохе романтизма погрязли. И рэп-герои у нас ровно такие же появляются. Фигура, которая противостоит миру, которая говорит, нет, нет, мир, блядь, я герой!
Кино умерло. Кино сейчас разлагается и эта вонь идет по всему миру в качестве сериалов. Вся драматургия переместилась в сериалы. Кто видел, блядь, Трансформеры 666, то понимает, что кино умерло.
Разговор на Дожде
Национальная идея нужна. Но тогда мы выбегаем из рамок многонационального нашего государства до сих пор. Какое русская национальная идея имеет отношение к калмыку? Если обобщить все наоуиональные идеи, которые были когда-либо у кого-нибудь, начиная от Гитлера, заканчивая народом-богоносцем, то все национальные идеи в сухом остатке дают только одно — обогнать весь мир.
— У Швейцарии нет такой идеи явно.
— Ха.
— Ты про банки?
— Конечно!
— Пока нет национальной идеи все обогнать и стать намбер ван, оно может звучать как угодно. Задачи такой не ставится, потому что мы уже! Мы апрори первые.
Я не сторонник партий и объединений. Я вообще не люблю идеологий, потому что любая идеология — твоя собственная несвобода. Ты лишаешься независимого размышления. Как только ты вступаешь в партию, ты отказываешься от головного мозга и говоришь: ребята я думаю, как вы. У тебя даже нет права подумать по-другому, потому что ты становишься предателем. Я вижу, что они искренне верят, но мне с ними не по пути. Они искренне куда-то идут, но куда, я не понимаю.
Мне уже давно показалось, что все это напоминает развал Римской империи. Те же самые гастарбайтеры — это те же самые варвары, которые селились в столицу. Падение Римской империи происзодило 4 столетия. Это ж не было мощнейшим завоеванием. Это был ползучий, долгий, мучительный процесс с каими-то всплесками, затуханиями. Отсутсвие этих самых духовных среп есть, но это говорит не о том, что давайте их выдумаем. Они либо есть, либо нет. Это говорит только о том, что вот это все разваливается. Хорошо, что развалилась Римская империя или плохо?
На востоке — столкновение не цивиллизаций, а архаичного сознания с постпостмодерниским. У нас дискурс ушел не в ту сторону. Здесь дискуссия уровня партия жуликов и воров, мелкова-то. Не в том проблематика. Политика сейчас на уровне слоганов, мемов, призывов. Дискуссия невозможна, например, между Путиным и белоленточниками, потому что они говорят одно и то же — за все хорошее, против всей хуйни.
В программе «Встретились, поговорили»
Искать смыслы в поэзии — довольно глупое занятие. Поэзия как высказывание должно приносить некое эстетическое равновесие, когда весь уужас и трагедия мира компенсируются красотой стихосложения.
Красота имеет потенциал для того, чтобы спасти мир? Красота уничтожит мир. Потому что у каждого свое представление о красоте. Красота — то поле конфликтов, где все будут друг другу доказывать, что красиво, а что не красиво.
Где написано, что искусство должно чему-то учить? Это советское наследие на уровне, что искусство сродни пропаганды, а текст, написанный на красной тряпке, может изменить жизнь. Пишешь «мир, труд, май» и в феврале это смотрится смешно, потому что сейчас февраль, ты пьяный, с бутылкой портвейна лежишь под забором и ни мира, ни труда, ни мая.
Что такое высокое? Все высказывания, массовая культура, изпользование приемов 19 века высокой культуры в массовой культуре (постмодерм) — это говорит нам о том, что происходит процесс необратимой демократизации. Что люди пользуются теми приемами, которыми раньше пользовалось только дворянство. Сейчас у них есть образование, а в19 веке читать и писать не умели.
